Парунин А.В. Модель смерти и умирания в «Повести об убиении князя Михаила Черниговского" // Социальная мобильность в традиционных обществах: материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 90-летию со дня рождения профессора М.М. Мартыновой и 100-летию со дня рождения профессора Б.Г. Плющевского. Ижевск, 20-21 ноября 2012 г. / В.В. Пузанов [отв. ред. и сост.] - Ижевск: Изд-во "Удмуртский университет", 2012. - С.97-105.
С.97
Проблематика смерти в культуре человека лишь с недавних пор стала актуальной, соединяя в себе различные гуманитарные направления: историю, этнографию, этнологию, фольклор, (С.98) мифологию, социально-культурную антропологию. По мнению А.Я.Гуревича, «смерть играет важную роль в конституировании картины мира, присущей данной социально-культурной общности»; одновременно, она является одним из коренных «параметров» коллективного сознания (Гуревич, 1992, с.5-6). Феномен смерти являет собой уникальный пласт ментальности, которой подвержены не только интеллектуальная элита конкретного периода времени, но и самые широкие слови населения (Гуревич, 1989, с.115).
Важность и уникальность установок отношения к смерти как к культурному феномену привлекло значительное количество исследований, пионером среди которых может служить труд Филиппа Арьеса «Человек перед лицом смерти». Проблематика смерти нашла свое отражение в трудах В.Янкелевича, М.Вовеля, А.Я.Гуревича, Р.Моуди, Г.Мулина и др. Исследователями синтезировался материал из различного рода гуманитарных и социальных наук. Обстоятельно изучен феномен смерти в культуре средневекового европейского общества (Ж. ле Гофф, Ф.Арьес, М.Вовель, К.Л. Харт Ниббриг, Ж.Дюби и др.).
Отрадно отметить, что в последние десятилетия появляется все больше трудов, так или иначе уделяющих внимание повседневной жизни, бытовой культуре, мировоззрению древнерусского человека. Это труды В.В.Долгова, И.Н.Данилевского, А.А.Горского, А.Л.Пушкаревой и др. Тем не менее, проблематика и роль смерти в повседневном мире древнерусского человека еще не нашла своего исследователя.
Для рассматриваемой нами темы особую роль играет агиографический жанр древнерусской литературы, авторы которого стремились создать символический мир для своих героев, придать их действиям сакральный, риторический оттенок. Стереотипными являются упоминания биографий великих князей и их слуг, а также татар, которым зачастую придаются инфернальные черты. Одним из подобных произведений является «Сказание об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Феодора».
«Повесть об убиении князя Михаила Черниговского» - это созданная книжником фантомная реальность, своеобразный ответ древнерусской интеллектуальной элиты на события, связанные с нашествием монгольских войск под предводительством Бату на Русь. Символизм и эсхатологичность агиографического сюжета не позволяют согласиться с А.Г.Юрченко, считающего историю трагической гибели князя Михаила вымыслом, однако имеет смысл согласиться с утверждением историка о неизбежности мученичества (Юрченко, 2006, с.225), что и будет показано ниже. Тем не менее, выяснение реальных причин смерти черниговского князя не лежит в плоскости нашей темы.
Смерть князя Михаила в Орде является мученической. Этот факт не вызвал сомнение ни у одного исследователя, так или иначе обращавшегося к изучению данного события (Юрченко, 2006, с.225; История русской литературы, 1980, с.178; Рудаков, 2009, с.102; Горский, 2006, с.149-150). Факт неизбежной мученической кончины сопровождает всю нить повествования.
По справедливому замечанию В.Н.Рудакова, повесть наполнена эсхатологическими сюжетами (Рудаков, 2009, с.106). Образы ужаса, страха и смерти – ключевые моменты в повести, тесно переплетающиеся с христианским мировоззрением. Именно из-за «умножения грехов» книжник видит причины нашествия «поганых татар на землю христианскую». (Повести, 2001, с.243). Причем эсхатология в данном случае тесно переплетается с ужасами смерти, красочно описанными неизвестным автором повести: «были они погаными безжалостно перебиты…. мало кто уцелел». Описанные фрагменты повествования как будто подготавливают неопытного читателя к основным сюжетным событиям.
Мотив смерти и умирания в повести проходит сквозь две противопоставленные сюжетные линии, с одной стороны, автор подчеркивает сакральность происходящего: «безбожные» татары покоряют православную русскую землю. Тем самым на первый план выносится извечная борьба добра со злом, в которой второе временно одерживает верх. С другой стороны, мы видим идеализированный образ князя Михаила, на которого «Бог…послал на него благодать и дар Святого Духа, и вложил ему в сердце мысль ехать к царю (т.е. к Бату – А.П.) и обличить лживость его, совращавшую христиан» (Повести, 2001, с.244). Сугубо религиозные мотивы истинного православного христианина Михаила, а не политический подтекст, выводит повествование из рамок исторической реальности. Смерть его, ставшая центральной частью сюжета, мыслится как идеологический конструкт в мире борьбы добра со злом.
В повести, казалось бы, все подводит Михаила к скорой кончине. «Хочу ехать к Батыю» - твердит он, однако получает от духовного отца совет: «не иди через огонь, не поклоняйся ни кусту, ни идолам их, ни пищи, ни пития их не бери в уста свои» (Повести, 2001, с.244). Автор повести, подчеркивая святость князя, вкладывает уста духовного отца следующие слова: «Многие поехавшие, исполнили волю поганого, соблазнились славою мира сего», тем самым выделяя князя из среды прочих, мечтавших о власти и богатстве путем попирания (как думалось автору) христианских устоев.
Неизбежность смерти практически сразу становится очевидной. Михаил говорит «Я бы хотел пролить кровь за Христа и за веру христианскую». В конструируемой реальности мученичество становится главным стимулом борьбы двух миров, своеобразным отражением реальной исторической обстановки. По мнению В.Н.Рудакова, тема противостояния «прельщениям поганским» становится наиболее актуальной для русской литературы XIII века (Рудаков, 2009, с.107). Как мы увидим, далее «прельщение» сыграло немалую роль в последующем убийстве князя.
Центральной частью сюжета повести становится отказ князя Михаила и его воеводы Федора пройти «через огонь и кланяться солнцу и идолам». Этот фрагмент находит свое отражение в реальной действительности. Об убийстве князя вспоминают и францисканцы, отмечая при этом, что убийство князя связано с нежеланием «названному идолу кланяться» (Христианский мир, 2002, с.116). При этом А.Г.Юрченко отмечает, что нарушение этикета в ставке Бату явно не повлекло бы за собой убийства русского князя (Юрченко, 2006, с.223). Однако книжник, отказавшись от поиска рациональных причин гибели князя, решил сосредоточиться на теме противостояния двух культур.
«Прельщение поганское», постулируемое автором повести, поставило перед Михаилом нелегкий выбор: «Как посмел повелением моим пренебречь – почему богам моим не поклонился? Теперь одно из двух выбирай: или богам моим поклонишься и тогда останешься жив и получишь княжение, или же, если не поклонишься богам моим, то злой смертью умрешь» (Повести, 2001, с.245). Отметим, что в уста Бату книжник вложил постоянное упоминание о «поклонении его богам», хотя общеизвестен факт религиозной толерантности монголов на тот период времени. Тем не менее, сюжет с богами имел отражение и в других источниках. В донесении брата Бенедикта сообщается о вере «тартар в единого Бога», но при этом замечается, что «они не почитают Его должным образом, потому что имеют разных идолов» (Христианский мир, 2002, с.116). При этом, по версии А.Г.Юрченко, реально случившаяся история событий, носившая политический оттенок, вскоре была обработана в агиографическом ключе и была связана с нежеланием князя кланяться идолу мертвого человека, т.е. Чингисхана (Юрченко, 2006, с.223). Отмечая наличие противоречивых сведений о реальных фактах смерти князя, можно предположить, что автор создал собственную символическую версию смерти, лишний раз подчеркнув дуализм сюжета.
Интересен пассаж о «злой смерти». Ближайшая аналогия зафиксирована в русских летописях и связана со взятием Бату Козельска, где «бысть брань люта зело». Бату же, по взятии города, повелел именовать Козельск «Злым городом» (ПСРЛ, 1885, т.10, с.112). Скорее всего, мотив «злой смерти» можно соотнести с монгольским обычаем смерти без пролития крови, о чем указывает Сокровенное Сказание: подобная смерть (считавшаяся благородной) была дарована Джамухе, названному брату (анда) Чингис-хана (Козин, 1941, с.157-158). Возможно, в данном случае Бату говорит о смерти позорной, неблагородной и недостойной великого князя.
Ближайшим аналогом является упоминание о «безобразной смерти» в «Житии Михаила Ярославича Тверского» в отношении несправедливо осужденного «блаженного Михаила». В словах «беззаконных» (татар) можно прочитать схожие мотивы взаимоотношений русских и ордынцев: «….ослепила их собственная злоба – и не прислушались они к словам блаженного, но решили промеж себя: «Поношением и узами опутаем его и безобразной смертью осудим его, ибо не годится он нам, не последует он нашим нравам» (Повести, 2001, с.257). Смерть же князя была достаточно типичной для агиографической литературы: «И один из беззаконников, по имени Романец, вытащил нож и ударил святого в грудь, справа, и, вращая нож туда и сюда, вырезал честное и непорочное сердце его» (Повести, 2001, с.261). Характерно совпадение и в именах убийц: и Романец, и Доман были «русичами»: если первый именуется «одним из беззакоников», то Доману приписывается более богатая биография (Повести, 2001, с.246).
Тем самым вновь фиксируется социокультурное противостояние двух миров: славянского и тюрко-монгольского, однако теперь уже на уровне ментальных установок смерти. Бату требует исполнения соответствующих обрядов поклонения, неисполнение которого ведет к смене статуса князя. Михаил настроен на мученическую смерть: «ответил ему: «Я того и хочу, чтобы мне за Христа моего пострадать и за православную веру пролить кровь свою».
Смерть незримо преследует князя Михаила, о чем нам сообщает автор повести: «Михаил, знай – ты мертв! …. И вот говорят окружающие: «Михаил, вот уже убийцы едут от царя, чтобы убить вас, поклонитесь и живы останитесь» (Повести, 2001, с.245-246). Долгое ожидание неотвратимой смерти влечет за собой кульминацию сюжета.
«И тут приехали убийцы, соскочили с коней и, схватив Михаила и растянув ему руки, начали бить его кулаками по сердцу. После этого повергли ниц на землю и стали избивать его ногами. Так продолжалось долго. И вот некто, бывший прежде христианином, а потом отвергшийся христианской веры и ставший поганым законопреступником, по имени Доман, отрезал голову святому мученику Михаилу и отшыврнул её прочь. После этого сказал Феодору: Если ты поклонишься богам нашим, то получишь все княжество князя своего». И ответил Феодор: «Княжения не хочу и богам вашим не поклонюсь, я хочу пострадать за Христа, как и князь мой!» Тогда начали мучить Феодора, как прежде Михаила, после чего отрезали честную его голову» (Повести, 2001, с.246). Стоит согласиться с А.Г.Юрченко, что убийство Михаила было совершено с необычайной жестокостью (Юрченко, 2006, с.224).
Интересно упоминание о «поганом законопреступнике» Домане. При этом он также назван «путивлецем» и, по мнению А.А.Горского, мог служить кому-то из князей (Горский, 2006, с.150).
Однако в центре внимания процитированного выше отрывка стал факт «нечестивой» смерти князя и его воеводы. Книжник называет убийцу князя Домана «поганым», тем самым приравнивая его к татарам. В данном случае, уместно предположить, что автор проводить незримую параллель между «погаными» татарами и человеком, отрекшимся от своей веры. Для православного человека эти сюжеты были бы идентичны.
События, описанные в «Повести об убиении в Орде князя Михаила Черниговского», нашли свои отражение и в русских летописях. В более ранних редакциях, в частности в Суздальской летописи по Лаврентьевскому списку, смерть князя представлена достаточно лаконично: князь отказался поклониться «болвано их» и «заколен бы» (ПСРЛ, 1927, т.1., стб. 471). Не фиксируется и следа мученической версии гибели князя, ни мотива гибели за православную веру.
Однако неожиданное продолжение этот сюжет получил в Никоновской летописи, автор которой использовал данную повесть в качестве основы, но от себя добавил следующее: «И явися столп огнен над телесы их (князя Михаила и воеводы Федора – А.П.), сиая пресветлыми зарями, и многи свещи горящи, и гласы ангельскиа поюща; вернии же тамо прилучившиеся видевше с радостию, и со слезами погребоша святаа телеса их, в славу Господу Богу, творящему дивнаа и преславнаа в святых своих, Ему же слава во веки веков, аминь» (ПСРЛ, 1885, т.10, с.133). Как видим, летописец добавляет «чудесные» оттенки в ткань сюжета о Михаиле Черниговском, что могло быть связано с тем, что картина мира древнерусского человека было «пронизана сверхъестественными мотивами» (Долгов, 2007, с.394). Указание на «столп огнен», с одной стороны, могло быть связано с природной аномалией, случившейся в то же время, что и убийство князя. С другой стороны, все вышеописанное воспринималось эсхатологически настроенным летописцем как «знамения» или «пророчества», которые бы демонстрировали закономерность и предначертанность события (Долгов, 2007, с.401).
Так или иначе, упоминание о «гласах ангельских» может служить подтверждением мыслей древнерусского книжника о переходе путем смерти за веру в новый, сакральный мир, тем самым придавая веру в будущее «освобождение» от «гнева Божьего» и изгнания «поганых татар» с земли Русской.
В исторической литературе оформились различные точки зрения мученической смерти князя Михаила. Так, авторы учебного пособия «История русской литературы X-XVII веков» предположили, что мотивом подобной смерти являлся политический протест в исторических условиях зарождающегося противостояния Руси и Орды (История, 1980, с.178). В.В.Долгов выдвинул прямо противоположную гипотезу. По мысли исследователя, «Князь Михаил погиб не потому, что пытался оказать сопротивление очевидно превосходящей силе ордынского царя. Политическое господство и даже сам царский статус монгольского владыки не подвергается сомнению в «Сказании». Михаил согласен поклониться царю, он говорит: «Тобе, цесарю, кланяюся понеже Бог поручил ти есть царство света моего» (Долгов, 2007, с.350). Здесь необходимо согласиться с замечанием В.В.Долгова. Действительно, древнерусского книжника не интересовали подробности политической борьбы двух государств: речь, по сути, шла о спасении христианской веры и образа жизни от могущества «поганых татар». Схожую мысль подчеркнул и В.Н.Рудаков, отметивший, что стремление к праведному образу жизни вошло в противоречие с «обольщениями» «царя», в результате чего последовал закономерный итог драмы (Рудаков, 2009, с.111). О противоречии речь ведет и А.Г.Юрченко, отмечая, что Элемент имперского культа, встроенный в придворный церемониал, был спроецирован ими на систему христианского мироздания. Сведения о монгольской толерантности блекли на фоне воображаемого повсеместного идолопоклонничества. Напряжение нашло выход в создании легенды о мученической смерти князя Михаила» (Юрченко, 2002, с.292-293). Под имперским культом исследователь понимает сакральному практику поклонения идолу Чингис-хана.
Резюмируя вышесказанное, хотелось бы отметить наличие в тексте «Повести» своеобразного противостояния ментальных установок славян и монголов, представленных в соединительных образах «царя» Бату и князя Черниговского Михаила, причем даже в видении моделей смерти. То, что Бату представляется «злой», неблагородной, нечестивой смертью, князем понимается как закономерный итог служения своей вере и Богу. Стереотипы смерти и религиозные убеждения органично вплетены в ткань повествования, представляющего собой отголосок реальных событий, случившихся в ставке Бату, о чем нам сообщают записи францисканской миссии, явившие собой первое описание уникальной (по мысли А.Г.Юрченко) смерти князя.
Список литературы.
1. Долгов В.В. Быт и нравы Древней Руси. – М.: Яуза, Эксмо, 2007. – 512 с.
2. Горский А.А. Гибель Михаила Черниговского в контексте первых русских князей с Ордой // Средневековая Русь. Вып. 6. / А.А. Горский [отв. ред.]. – М.: «Индрик». – С.138-154.
3. Гуревич А.Я. Смерь как проблема исторической антропологии: о новом направлении в зарубежной историографии // Одиссей. Человек в истории. Исследования по социальной истории и истории культуры. 1989. – М.: Наука, 1989. – С.114-135.
4. Гуревич А.Я. Предисловие / Ф.Арьес. Человек перед лицом смерти. – М.: Издательская группа «Прогресс» - «Прогресс-Академия», 1992. – 528 с.
5. История русской литературы X-XVII веков / Д.С. Лихачев [ред.]. – М.: Просвещение, 1979. – 462 с.
6. Козин С.А. Сокровенное Сказание. Монгольская хроника 1240 г. Том 1. – М.:-Л.: Издательство Академии Наук СССР, 1941. – 620 с.
7. Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Том 1. Лаврентьевская летопись. Вып.2. Суздальская летопись по Лаврентьевскому списку. – Ленинград. Издательство Академии Наук СССР, 1927. – 104 с.
8. Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Том 10. Летописный сборник, именуемый Патриаршею или Никоновскою летописью. – СПб.: В типографии Министерства внутренних дел, 1885. – 248 с.
9. Рудаков В.Н. Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины XIII-XV вв. – М.: Квадрига, 2009. – 248 с.
10. Сказание об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Феодора // Повести и сказания Древней Руси / Д.С. Лихачев [отв.ред.]. – СПб.: «ДИЛЯ», 2001. – С.243-247.
11. Христианский мир и «Великая Монгольская империя». Материалы францисканской миссии 1245 года / А.Г. Юрченко [ред.]. – СПб.: «Евразия», 2002. – 478 с.
12. Юрченко А.Г. Золотая статуя Чингисхана (русские и латинские известия) // Тюркологический сборник 2001: Золотая Орда и её наследие / С.Г. Кляшторный и др. [ред.]. – М.: Восточная литература, 2002. – С.245-260.
13. Юрченко А.Г. Историческая география политического мира. Образ Чингис-хана в мировой литературе XIII-XV вв.. – СПб.: Евразия, 2006. – 640 с.